Алла Кузнецова, Молчаливый Глюк. Я не со зла, я по маразму!
И опять я цитирую Симонова:
Несомненно, придут новые. Но они будут (или есть?) - _не теми_. Лучше ли, хуже ли - другой вопрос. Но _не теми_. Придет и новое поколение, для которых уже они, другие, "будут всегда". А нам... "нам остались наши мысли - свет и воздух". И книги, да.
Ладно еще я, но вот каково остальным... родным, близким... группе "Людены", в конце концов...
И очень жаль Ка-Мышь. У меня в жизни чудо _было_. Ей же досталась только надежда. Ставшая совсем несбыточной...
А что до меня - то я думаю, что Э.Раткевич не совсем была права, когда писала в "Рукояти меча" про восхищение и жажду преклонения (в смысле чтобы самому преклоняться перед кем-то). То есть, может, оно и бывает связано (всяко ж бывает)... Но чаще, опять же, мне кажется, даже жажда преклонения с "мечтами о чужой возвышенной судьбе" как-то не сочетается. Впрочем, если она и права - какая теперь разница...
Но все же - "Он был самый добрый".
МАЛЬЧИК
Когда твоя тяжелая машина
Пошла к земле, ломаясь и гремя,
И черный столб взбешенного бензина
Поднялся над кабиною стоймя,
Сжимая руль в огне последней вспышки,
Разбитый и притиснутый к земле,
Конечно, ты не думал о мальчишке,
Который жил в Клину или Орле;
Как ты, не знавший головокруженья,
Как ты, он был упрям, драчлив и смел,
И самое прямое отношенье
К тебе, в тот день погибшему, имел.
Пятнадцать лет он медленно и твердо
Лез в небеса, упрямо сжав штурвал,
И все тобой не взятые рекорды
Он дерзкою рукой завоевал.
Когда его тяжелая машина
Перед посадкой встала на дыбы
И, как жестянка, сплющилась кабина,
Задев за телеграфные столбы,
Сжимая руль в огне последней вспышки,
Придавленный к обугленной траве,
Он тоже не подумал о мальчишке,
Который рос в Чите или в Москве…
Когда ужо известно, что в газетах
Назавтра будет черная кайма,
Мне хочется, поднявшись до рассвета,
Врываться в незнакомые дома,
Искать ту неизвестную квартиру,
Где спит, уже витая в облаках,
Мальчишка – рыжий маленький задира,
Весь в ссадинах, веснушках, синяках.
Когда твоя тяжелая машина
Пошла к земле, ломаясь и гремя,
И черный столб взбешенного бензина
Поднялся над кабиною стоймя,
Сжимая руль в огне последней вспышки,
Разбитый и притиснутый к земле,
Конечно, ты не думал о мальчишке,
Который жил в Клину или Орле;
Как ты, не знавший головокруженья,
Как ты, он был упрям, драчлив и смел,
И самое прямое отношенье
К тебе, в тот день погибшему, имел.
Пятнадцать лет он медленно и твердо
Лез в небеса, упрямо сжав штурвал,
И все тобой не взятые рекорды
Он дерзкою рукой завоевал.
Когда его тяжелая машина
Перед посадкой встала на дыбы
И, как жестянка, сплющилась кабина,
Задев за телеграфные столбы,
Сжимая руль в огне последней вспышки,
Придавленный к обугленной траве,
Он тоже не подумал о мальчишке,
Который рос в Чите или в Москве…
Когда ужо известно, что в газетах
Назавтра будет черная кайма,
Мне хочется, поднявшись до рассвета,
Врываться в незнакомые дома,
Искать ту неизвестную квартиру,
Где спит, уже витая в облаках,
Мальчишка – рыжий маленький задира,
Весь в ссадинах, веснушках, синяках.
Несомненно, придут новые. Но они будут (или есть?) - _не теми_. Лучше ли, хуже ли - другой вопрос. Но _не теми_. Придет и новое поколение, для которых уже они, другие, "будут всегда". А нам... "нам остались наши мысли - свет и воздух". И книги, да.
Ладно еще я, но вот каково остальным... родным, близким... группе "Людены", в конце концов...
И очень жаль Ка-Мышь. У меня в жизни чудо _было_. Ей же досталась только надежда. Ставшая совсем несбыточной...
А что до меня - то я думаю, что Э.Раткевич не совсем была права, когда писала в "Рукояти меча" про восхищение и жажду преклонения (в смысле чтобы самому преклоняться перед кем-то). То есть, может, оно и бывает связано (всяко ж бывает)... Но чаще, опять же, мне кажется, даже жажда преклонения с "мечтами о чужой возвышенной судьбе" как-то не сочетается. Впрочем, если она и права - какая теперь разница...
Но все же - "Он был самый добрый".
Все верно... мы еще как мы.