Алла Кузнецова, Молчаливый Глюк. Я не со зла, я по маразму!
На неназываемом сайте есть 2 варианта книги В.Инбер "Как я была маленькой". 1954 и 1961 годов. Причем они различаются объемом. При сравнении в обоих вариантах обнаружились абсолютно одинаковые ошибки (причем явно появившиеся при распознавании, типа запятых там, где их быть не должно, перепутанных "с" и "е" на конце фамилий и т.д.). В принципе, в этом не было бы ничего удивительного: на сайте к библиографической точности не стремятся, поэтому вполне возможен вариант "обложка от одного издания, текст от другого, картинки от третьего" во всех сочетаниях, но в данном случае текст таки различался. Не считая мелких различий (из которых я могу логически объяснить только расширенный разговор про марки в варианте 1954 года: к 1961 году отношения с США, возможно, стали хоть как-то получше; ну и несколько сюжетно обусловленных, как перечисление подарков - в варианте 1961 года подарки получают хоть и не все приглашенные на елку дети, но все же не только главная героиня и ее двоюродный брат, а и подруги главной героини, неоднократно упоминавшиеся на протяжении всего текста; а также описание визитов Ивана Васильевича в варианте 1954 года: в варианте 1961 года Устинька уезжает, так что она уже не могла участвовать в играх), в варианте 1961 года присутствуют 2 главы ("Луковое колечко" - о том, как трудно учиться бедным - и "Школьная скамья" - примерно о том же).
В общем, можно сказать, что в варианте 1961 года больше внимания уделялось тяжелой жизни простого/бедного народа (история Устиньки, история Ивана Васильевича, даже разговор Тамары и Сусанны Ипполитовны о музыке; в сущности, туда же и отсутствие упоминания о Тамаре в сцене болезни главной героини - как говорилось выше, счастье, если Тамара сможет окончить четырехклассное училище, какие уж тут врач/пианистка...). В варианте же 1954 года больше внимания уделялось "внешней политике" (см. разговор про марку), хотя, конечно, на примере одной цитаты делать выводы нехорошо.
Расхождения
В общем, можно сказать, что в варианте 1961 года больше внимания уделялось тяжелой жизни простого/бедного народа (история Устиньки, история Ивана Васильевича, даже разговор Тамары и Сусанны Ипполитовны о музыке; в сущности, туда же и отсутствие упоминания о Тамаре в сцене болезни главной героини - как говорилось выше, счастье, если Тамара сможет окончить четырехклассное училище, какие уж тут врач/пианистка...). В варианте же 1954 года больше внимания уделялось "внешней политике" (см. разговор про марку), хотя, конечно, на примере одной цитаты делать выводы нехорошо.
Расхождения
| 1954 | 1961 |
|---|---|
| — Устинька! — воскликнула я. И верно: это была она. Её привезли погостить в город к «тётиньке Даше» — так Устинька называла Дарьюшку. Уж на что я была невелика ростом, но и то переросла Устиньку, хотя мы были с ней однолетки. (1954) | — Устинька! — воскликнула я. И верно: это была она. Но какая махонькая! Уж на что я была невелика ростом, но и то переросла Устиньку, хотя мы были с ней однолетки. (1961) |
| Устинька посмотрела на всех нас своими шустрыми глазками, словно хотела сказать: «Да, уж такая я!» Но ничего не сказала. Мама прежде всего спросила её, умеет ли она читать. А когда узнала, что Устинька даже букв не знает, то сказала: — Ну, это никуда не годиться! — А что поделаешь, Лизавета Семёновна, — вздохнула Дарьюшка. — У сестры моей четверо таких-то. Разве всех выучишь? — Самое разумное будет, если девочка останется в городе. Она прекрасно поместится с вами за занавеской. А я завтра же начну заниматься с ней, чтобы через год она смогла поступить в начальное училище. (1954) | Мы смотрели на Устиньку, а она смотрела на нас своими шустрыми глазками, словно хотела сказать: «Да, уж такая я!» — Елизавета Семёновна, — снова заговорила Дарьюшка, — просьба к вам великая. Не знаю, как и выговорить… — Если смогу, я вашу просьбу охотно исполню, ответила мама. — Вы объясните только, в чём дело. — Вот, привезли мне племянницу из деревни, — стала объяснять Дарьюшка. — Сестрину дочку. У сестры муж недавно помер, и осталось у неё четверо таких-то. — Дарьюшка указала на махонькую Устиньку, а та, словно виноватая, потупила шустрые свои глазки. — Четверо. Одна — постарше, эта вот — вторая, а двое и вовсе малолетки. Живут трудно. И вот она, просьба: хоть одну из четырёх в городе прокормить. У сестры у бедной каждый лишний рот на счету. Пока Дарьюшка говорила, я всё смотрела и смотрела на Устиньку. Рот как рот. Какой же он лишний? — Вы, значит, хотите, чтобы девочка жила с вами у нас. Что ж, я подумаю, — ответила мама. На другой день, посоветовавшись с папой и тётей Нашей, она позвала Дарьюшку в столовую и сказала: — Вы, Дарьюшка, правы. Самое разумное будет, если племянница останется с вами в городе. Осенью она сможет поступить в народное училище: научится читать и писать. (1961) |
| — Да, ты любишь её. А сама играть не можешь. Это часто бывает, — ответила Сусанна Ипполитовна, закидывая шнурочек за ухо. — А вот я буду играть всю жизнь, — сказала Тамара. И видно было, что на этот раз так оно и будет. (1954) | — Да, ты любишь её. А сама играть не можешь. Это часто бывает, — ответила Сусанна Ипполитовна, закидывая шнурочек за ухо. — А вот я буду играть всю жизнь, — сказала Тамара. И хотелось верить, что так оно и будет. (1961) |
| Мы увидели американскую марку: индейцы встречают Христофора Колумба, открывшего Америку. Видно было, что индейцы очень рады. — Я не уверен в этом, — сказал папа. — Почему же? — спросили мы с Димой и Тамарой. — Потому что американцы обращались с индейцами очень плохо, хуже нельзя. Индейцев осталось очень мало, совсем мало в их родной стране, где хозяйничают чужеземцы. Дима с гордостью показал нам другую марку — знаменитую, с чёрным лебедем. Он раздобыл её, не дождавшись поездки дяди Оскара в Австралию. (1954) | Мы увидели американскую марку: индейцы встречают Христофора Колумба, открывшего Америку. Дима с гордостью показал нам другую марку — знаменитую, с чёрным лебедем. Он раздобыл её, не дождавшись поездки дяди Оскара в Австралию. (1961) |
| Нам понравилась небольшая ёлочка, немногим больше меня, — чудо какая славная! Вверху она кончалась острой стрелкой, будто нарочно сделанной для серебряной звезды. Мы сели в санки, положили ёлочку поверх полости. Извозчик взмахнул кнутом, и мы поехали. (1954) | Нам понравилась небольшая ёлочка, немногим больше меня, — чудо какая славная! Вверху она кончалась острой стрелкой, будто нарочно сделанной для серебряной звезды. (1961) |
| После ужина мы снова окружили ёлку, разглядывая полученные подарки: каждый получил то, что ему больше всего хотелось. Даже удивительно, откуда это взрослые узнали наши желания! Дима получил «Приключения Тома Сойера», а я — «Сказки Андерсена» в голубом переплёте. (1954) | После ужина мы снова окружили ёлку, разглядывая полученные подарки: каждый получил то, что ему больше всего хотелось. Даже удивительно, откуда это взрослые узнали наши желания! Дима получил «Приключения Тома Сойера», Тамара — папку для нот, Устинька — букварь, я — сказки Андерсена в голубом переплёте. (1961) |
| - | Луковое колечко Как-то так получилось, что долгое время я путала галок с грачами. Но мама однажды сказала: — Что ты, Верочка! Хотя они и похожи друг на друга и дружны между собой, но это разные птицы. И повадки у них разные. Галки холода не боятся и зимуют там, где родились, а грачи улетают на зиму в тёплые края и возвращаются только весной. И мама прочла мне стихотворение Некрасова, которое начинается так: Поздняя осень. Грачи улетели. Лес обнажился. Поля опустели. А потом мама показала мне снимок с картины художника Саврасова. Тут уже другое. «Грачи прилетели» — называется эта картина. Рыхлый мартовский снег. В большой проталине отражаются берёзы. На берёзах суетятся грачи, ремонтируя гнёзда; так и кажется, что слышишь громкие птичьи голоса. Один грач с прутиком в клюве сидит на снегу: вот-вот взлетит. За берёзами — деревушка, за деревушкой темнеют поля. Над полями небо с тёплыми весенними облаками. Хорошо! Но, как ни старайся, пересказать картину трудно. А взглянешь — и сразу всё увидишь. В нашем городе галки жили в городском саду. Каждый год они с нетерпением ждали, когда же наконец наступит весна, деревья покроются листвой и скроют гнёзда от любопытных глаз. «Всю зиму жили как на улице», — шумно жаловались галки прилетевшим грачам. Но в марте месяце у нас на юге уже недалеко до весны. Городской сад стоит весь окутанный весенней дымкой. Почки на деревьях — крупные. В один из таких дней, когда мы собрались на прогулку, тётя Наша сняла с кухонной полки ту самую корзинку, в которой мы относили дяде Оскару медовую коврижку. Теперь мы уложили в эту корзинку бутылку сливок, горшочек масла и белую булку. — Мы навестим одного больного, — сказала тётя Наша. — То есть даже не совсем больного, но и не вполне здорового. Да это и понятно: человек переутомился и к тому же плохо питается. Мне очень хотелось спросить, кто же этот человек, но я промолчала, зная, что тётя Наша ответит: «Потерпи и узнаешь». — Мы идём в меблированные комнаты «Свет и воздух», — объяснила мне по дороге тётя Наша. — Там живут те, у которых нет своей квартиры. Для таких людей недорогая комната с мебелью — большое удобство. «Свет и воздух» помещались в старом, некрасивом доме. В длинных коридорах было темновато. «Меблированная комната», куда мы вошли, была меблирована совсем плохо: маленький стол, умывальник с подвязанным краном, чтоб не капал, кривенькая этажерка и продавленная кровать. Это было совсем непохоже на тот номер в гостинице, где жил дядя Оскар. На кровати лежал не совсем больной, но и не здоровый Иван Васильевич Гребень и с карандашом в руке читал толстую книгу. Увидя нас, он быстро приподнялся и даже покраснел от радости. — Наталья Матвеевна, голубушка, вот не ожидал! И ты, Верочка, здравствуй! Как поживает кукла Лидочка? Или нет… кажется, Катенька? До чего же я рад вас видеть! — Зато я совсем не рада видеть вас в таком состоянии, — ворчливо ответила тётя Наша и спросила: — А где у вас пыльная тряпка? Иван Васильевич только засмеялся и рукой махнул. Но тётя Наша отыскала всё же на этажерке одинокую рваную варежку и вытерла ею всю мебель, прихватив заодно и подоконник. Иван Васильевич должен был при нас выпить стакан сливок и съесть кусок хлеба с маслом. Остальное он обещал съесть и выпить немного позже. — Я вас прошу, — сказала тётя Наша, — я вас очень прошу, Иван Васильевич, не шутить со здоровьем! — Голубушка, кто шутит! — воскликнул Иван Васильевич, — Здоровье действительно штука важная. Однако в жизни есть вещи и поважнее… Но тебе, Верочка, — обратился Иван Васильевич ко мне, — наверняка уже наскучили наши разговоры. Дал бы я тебе почитать какую-нибудь книжицу, да ведь они у меня о болезнях. — А вот эта, толстая, о каких болезнях? — спросила я. — О болезнях лёгких, — ответил Иван Васильевич. — Вы, значит, ещё только лёгкие болезни учите? — спросила я. — Болезни лёгких… Э, дружок ты мой, это совсем не то, что ты думаешь. Лёгкие — это то, чем мы дышим. Они наполнены воздухом, оттого они и лёгкие. Находятся они у нас в груди. А лечить их трудно. Это трудные болезни. — Тамара тоже хотела лечить, когда вырастет, но теперь раздумала. А вы, когда окончите учиться, тогда и начнёте лечить? — продолжала я свои расспросы. — Если окончу, тогда начну, — задумчиво ответил Иван Васильевич. И повторил невесело: — Если окончу. А вот окончу ли?.. Он вздохнул, и тётя Наша тоже вздохнула. Все помолчали. — Ну, нам пора домой, — сказала вдруг тётя Наша. — Мы торопимся. А вы, как только будет время, приходите, Иван Васильевич. — Чтобы прийти к вам, я всегда смогу выкроить часок, — ответил Иван Васильевич, провожая нас по коридору. На обратном пути тётя Наша всё время молчала. А когда мы пришли домой, задала мне урок: украсить к обеду селёдку гарниром из варёных овощей и сырых луковых колечек. — Этому тоже полезно выучиться, — сказала тётя Наша. — И помни, что в твоём распоряжении всего пятнадцать минут. Особое внимание обрати на свекольные звёздочки. В прошлый раз они получились у тебя исключительно уродливые. Я принялась за работу. Всего труднее было сладить с луковыми колечками. Тот, кто так легко и охотно поддевает на вилку такие колечки, не представляет себе, каково иметь дело с ними на кухне. Приготовленная для меня луковица была толстая, крутобокая, блестящего медного цвета. Приделать ей носик и ручку — и был бы готов прехорошенький маленький чайник. Стараясь не дышать этой красивой, но злой луковицей, я очистила её и стала думать, как бы половчее разрезать на ломтики. Но, пока я думала, слёзы брызнули у меня из глаз так сильно, что я уже ничего не видела. Уж я и отворачивалась и отбегала в сторонку… Но, как только я приближалась к столу, сердитая луковица снова набрасывалась на меня. «Так-так-так», — насмешливо тикали кухонные ходики и вдруг показали — три: час нашего обеда. Сейчас должны были прийти папа и мама. Тётя Наша, задумчиво стоявшая у окна, встрепенулась: — Ну что? Гарнир готов? Но, увидя, что со мной происходит, она быстро отобрала у меня луковицу, недолго думая изрезала её всю на поперечные ломтики и стала разбирать на колечки. Я же в это время тёрла руки щеткой и промывала глаза водой. — Подумать только… — заговорила тётя Наша, склоняясь над луковым колечком, — подумать только, как трудно даётся иногда ученье! — Да-да-да, — закивала я головой. Но тётя Наша не слушала меня. Глаза её наполнились слезами. — Человек умный, способный, трудолюбивый, а живёт в скверной комнате. Без света и воздуха. Питается отвратительно. Весной мучается, не знает, чем заплатить в университет за ученье, — денег нет. Я молчала. Только сейчас я поняла, о каком человеке идёт речь. Я представила себе, как Иван Васильевич, бедный, один в своей неуютной комнате, учит трудные болезни. На дворе весна, грачи прилетели. Но тут уж не до прогулок, когда нет денег, да и времени мало: приходится «выкраивать часок». Не ножницами, конечно, это только так говорится, но всё равно трудно. И я тоже чуть не заплакала, но на этот раз не из-за лукового колечка. Нет, нет, не из-за него. (1961, в 1954 отсутствует) |
| Опуская подаренный мне букет в воду, я заметила, что, кроме семи роз, там есть ещё один бутон. — Будем считать, что это ваш будущий, ещё не распустившийся год, — сказал капитан, принимая от мамы чай с пирогом. — И теперь только от вас зависит, чтобы он расцвёл пышным цветом. (1954) | Опуская подаренный мне букет в воду, я заметила, что, кроме семи роз, там есть ещё один бутон. — Будем считать, что это ваш будущий, ещё не распустившийся год, — сказал капитан, принимая от мамы стакан чая с пирогом. — И теперь только от вас зависит, чтобы он расцвёл пышным цветом. (1961) |
| - | Школьная скамья В середине августа, когда бабушка вернулась обратно к себе в деревню, а комета Галлея начала быстро удаляться от Земли, мы переехали в город. Приближался день моего экзамена в гимназию, в приготовительный класс. Как ни стыдно сознаться, но я начала важничать перед своими подружками. — Мы в гимназии будем изучать высшие науки. Может быть, даже высшую математику, — рассказывала я Тамаре и Устиньке. — А кстати, сколько будет шестью семь? — спросила меня мама, услыхав этот разговор. Я запнулась: не могла сразу вспомнить. Мама подождала немного, потом сказала? — Вы, дети, пойдите поиграйте. А ты, Верочка, останься. Тамара и Устинька вышли, а мама стала разглядывать меня, как будто видела впервые. — Я, мамочка, вспомнила, — робко сказала я. — Шестью семь — тридцать два. — Не тридцать два, а сорок два. Но сейчас не в этом дело, — ответила мама. — Ты мне скажи другое. Возможно, что я ошиблась, но мне послышалось, что ты говорила здесь что-то насчёт гимназии и хвасталась этим. Но, может быть, я ошиблась и ты не говорила этого? — Нет, — тихо ответила я. — Что — нет? — переспросила мама. — Ты не ошиблась, — ещё тише ответила я. — Значит, ты говорила это. И что же, правильно ты поступила? — Нет, неправильно, — совсем уже шёпотом ответила я. — А почему неправильно? Можешь ты мне это объяснить? Я молчала. — Ну, а если ты не можешь, я сама объясню тебе. Видишь ли, не все родители, как мы с папой, могут платить в гимназию за ученье своего ребёнка. Не все могут ждать восемь или даже десять лет, пока их дочка или сын окончат учиться и решат, кем им быть в жизни. Понятно? Иные родители рады, если их дитя может поступить в четырёхклассную школу, как Тамара, или даже в двухклассное училище, как Устинька, приобрести хоть какие-нибудь знания. А ты хвастаешь гимназией, как будто в этом какая-то твоя заслуга. Да ещё рассказываешь о высших науках, в то время как сама не усвоила даже таблицы умножения. Всё это настолько грустно, что я даже ничего не скажу папе, чтобы не огорчать его, — закончила мама. — И тёте Наше тоже не говори, — дрожащим голосом попросила я. — А то она расскажет Ивану Васильевичу, а ему самому трудно учиться. И питается он от… отвра… Но тут я заплакала так горько, что не могла выговорить это длинное слово. — Никому ничего не скажем, — ответила мама, погладив меня по волосам. — Вот тебе носовой платок. И не будем больше говорить об этом. А день экзамена всё приближался. Мне и хотелось на школьную скамью и было страшновато. — Особенно хорошо ты должна успевать по русскому языку, — напоминала мне мама. — Каково это, если ты, моя дочь, будешь писать с ошибками? Ошибок-то я и боялась. Особенно трудно было с буквой «ять». Она была трудна тем, что выговаривалась, как простое «е», а иногда, в виде исключения, как «ё». Трудно было распознать эту букву. «Какая бы это была радость для школьников, если бы она вдруг пропала!» — думала я. Но она до поры до времени оставалась в азбуке по-прежнему и досаждала всем, кому только могла. Я хорошенько повторила таблицу умножения. Ещё раз прочла наизусть басню Крылова «Мартышка и Очки» и пошла с мамой на экзамен довольно храбро. — Придёшь с экзамена — получишь миндаль с изюмом, — посулила мне Дарьюшка. Гимназия помещалась в старинном белом здании, В гимназическом саду росли старые-престарые серебристые тополя. Мы с мамой вошли в приёмную, где было сумрачно от тёмных портьер и кожаных стульев вдоль стен. На этих стульях сидели будущие гимназистки, пришедшие со своими матерями, как я. Только одна девочка явилась с бабушкой, а одна — даже с дедушкой. Вошла начальница гимназии, в тёмно-синем платье, седая, и поздоровалась со всеми. С моей мамой она была уже раньше знакома. — Ну что ж, — сказала начальница, — пойдём. — И, взяв меня за руку, повела по лестнице на второй этаж, указывая дорогу другим. Родные остались в приёмной. Класс, куда мы вошли, был большой и светлый. Серебристые тополя заглядывали в открытые окна, как будто желая узнать, как будет проходить экзамен. Солнечный луч, как длинная указка, был протянут к классной доске. Мы все уселись на школьные скамьи. И молоденькая учительница начала экзамен с меня. Она дала мне прочесть рассказик из хрестоматии, но после первых же строк сказала: — Достаточно. Читаешь ты хорошо. А теперь прочти то, что ты знаешь наизусть. Я прочла «Мартышку и Очки». Как всегда, сначала я запуталась от волнения, и у меня получилось: «Мартышка в старости глаза слабами стала». Но я быстро оправилась и дочитала до конца благополучно. — Хорошо, — похвалила учительница. — Теперь подойди к доске и напиши слово «жёрнов». Вот удача! Это слово было мне знакомо по маминым тетрадкам. Я написала. — Правильно. Теперь напиши: «Звёзды светят». Я написала. — Правильно ли это? Кто скажет? — спросила учительница. Девочка, пришедшая с дедушкой, встала и сказала: — Неправильно. Звёзды пишутся через «ять». Это исключение. Вот тебе и раз! Так я и знала, что буква «ять» подведёт меня. Что скажет мама! Я вышла к ней в приёмную красная, как клюква: — Я, мамочка, не выдержала экзамена, сделала ошибку в слове «звёзды». Меня не примут в гимназию. — Будем надеяться, что тебя всё же примут. Но, и она подняла палец, — ты будешь дома писать со мной диктанты. И действительно, в гимназию меня приняли. Я возвращалась домой счастливая. Все поздравляли меня. Дарьюшка подала обещанное угощенье. Не хватило только опоздавшему Диме. Он был очень недоволен, но мы утешили его, пообещав новёхонький гвоздь с большой головкой. У Димы экзамен был ещё впереди: он тоже по ступал в гимназию. — А теперь давайте играть в гимназию, — предложила я. Все с радостью согласились. Мы расставили стулья один за другим. В первом ряду, как самая маленькая, села сияющая Устинька со своим букварём. Этот букварь она обернула голубой бумагой и часто разглядывала его на кухне с Дарьюшкой. — Гляди, буквы какие славные, крупные! Отборные, одна в одну, — любовалась Дарьюшка. — Сама я неучёная, мать у тебя неграмотная. А ты сможешь книжки читать. Видишь, какая ты уродилась: мелкая, зато удачливая. — Я, тётенька Дарья, лучше всех буду учиться, — обещала Устинька. — Это уж как бог даст! — вздыхала Дарьюшка. — Бог тут совершенно ни при чём, — поправляла её мама. — Всё зависит от самой ученицы. И вот теперь, когда мы начали играть в гимназию, Устинька с букварём сидела в первом ряду. — Рассаживайтесь все! — командовала я. — Будете писать диктант. А я буду учительница. — Почему же именно ты? — возмутился Дима. — А как же! Я ведь единственная гимназистка среди вас. — Но ты сама говорила, что сделала ошибку в слове «звёзды». — Ну и что же! Больше ошибок делать не буду. И потом, раз моя мама учительница, значит, и я. — Совсем это не значит. То мама, а то ты, — не сдавался Дима. Я хотела было дальше спорить, но вдруг взглянула на Тамару. Она тихо сидела на своём стуле. Гладко заплетённые косы лежали на плечах. Спокойно глядели на всех серые глаза из-под ровненьких бровей. На минуту я задумалась. Нелегко мне было решиться, но я решилась. — Пусть Тамара будет учительница, — предложила я. — Это будет правильно. — Да, это будет правильнее всего, — подтвердила из соседней комнаты мама. Всё было хорошо, весело, правильно. Но через несколько дней пришла беда. Утром, войдя на кухню, я увидела, что Дарьюшка неподвижно, как застывшая, сидит у стола, подперев голову рукой. К её плечу припала Устинька. А тётя Наша читает им письмо из деревни, написанное кем-то по просьбе неграмотной Устинькиной матери. — Что случилось? — с испугом спросила я, Дарьюшка ничего не ответила. А Устинька, потянув меня за рукав, вывела в коридор и там сказала на ухо: — Бурёнка наша померла. Напоролась в лесу на сук. Поранилась и померла. Нету её больше у нас… И снова вошла в столовую Дарьюшка, ведя за руку притихшую Устиньку, которая крепко прижимала к груди букварь в голубой обёртке. Мать звала Устиньку домой. Надо было поднакопить денег на новую Бурёнку. Старшая дочка пошла в услужение к богатому соседу, а наша Устинька должна была нянчить младшеньких. Ей было уже не до школьной скамьи. (1961, в 1954 отсутствует) |
| — Ну, например, очень важно, чтобы хорошо жилось всем простым людям. Чтобы все они были грамотны, учились в школах, читали нужные, интересные книги. Из столовой Иван Васильевич шёл в гости к нам в комнату. Мы с Устинькой очень радовались его приходу, хотя он путал имена наших кукол: Джимми называл Танечкой или почему-то Лидочкой. Золушку называл то Алёнушкой, то Снегурочкой. Для Ивана Васильевича мы доили Бурёнку и подносили ему молока в чашечке. — Кушайте, пожалуйста, — потчевала его Устинька. А я прибавляла: — Здоровье надо беречь. Как-то под вечер у меня заболело горло. Смерили температуру — оказалось тридцать семь и восемь. — Похоже на ангину, — сказала тётя Наша. — Пусть придёт Тамара, — попросила я. — Она меня вылечит. Но тётя Наша сказала, чтобы я не распоряжалась: Тамара ещё слишком неопытный врач. Да к тому же ведь окончательно решено, что она будет пианисткой. Устиньку тотчас же увели, а меня уложили в постель и закутали горло фланелью. Тётя Наша укрыла меня потеплее, посоветовала уснуть и ушла в столовую, откуда доносились голоса. (1954) | — Ну, например, очень важно, чтобы хорошо жилось всем простым людям. Чтобы все они были грамотны, учились в школах, читали нужные, интересные книги… Случилось так, что как раз накануне того дня, когда мне надо было идти в гимназию, под вечер у меня заболело горло. Смерили температуру — оказалось тридцать семь и восемь. — Похоже на ангину, — сказала тётя Наша. Меня уложили в постель и закутали горло фланелью. Тётя Наша укрыла меня потеплее, посоветовала уснуть и ушла в столовую, откуда доносились голоса. (1961) |
Таблица изготовлена by daruse.ru
@музыка: Даниэль Клугер - Шахматная баллада
@настроение: испуганное
@темы: СССР, Детская литература, Советская литература, Инбер, История, Книги
